Бирон - Страница 130

130

Но то, что увидел он, сразу вернуло ему самообладание светского человека, привыкшего к изысканному обществу Сен-Жермена. Лопухина была не одна. Облокотившись на спинку кресла, перед ней стоял граф Левенвольде. При входе Шастунова Лопухина, как показалось князю, смущенно поднялась с маленького кресла, а граф Рейнгольд выпрямился.

— Как я рада, дорогой князь, — радушно и спокойно произнесла Наталья Федоровна. — Я соскучилась о вас.

И она протянула Шастунову руку. Арсений Кириллович поцеловал протянутую руку и отдал холодный, сухой поклон Рейнгольду.

— Какие же новости привезли вы нам из Митавы? Приехала ли императрица? — продолжала Лопухина, обжигая его взглядом из-под опущенных длинных ресниц.

Рейнгольд стоял молча, настороже.

— Императрица приехала сегодня, — сухо ответил Шастунов. — Она во Всесвятском. Государыня милостиво приняла депутацию, принесшую благодарение ее величеству за милости, оказанные народу, — закончил Шастунов.

— Императрица очень добра, — заметил граф Левенвольде.

— Да, — резко произнес Шастунов, пристально и вызывающе глядя на Рейнгольда. — Она изволила дать обещание оставить в Митаве всех окружавших ее чужеземцев, во главе со своим камер-юнкером Бироном.

Левенвольде нервно пожал плечами. Лопухина бросала на него тревожные взгляды.

— Конечно, — со скрытой насмешкой произнес Левенвольде. — Ведь она теперь не герцогиня Курляндская, а русская императрица…

Никто не ответил ему. Лопухина, видимо, была смущена, несмотря на все умение владеть собою. Шастунов невольно вспомнил намеки Сумарокова в памятную ночь 19 января, и чувство глухой, тяжелой ревности овладело им.

Инстинктом опытной женщины Лопухина поняла, что происходит в душе князя. Она снова бросила умоляющий взгляд на Рейнгольда. Левенвольде понял, что он лишний. Но в своем самомнении он объяснил ее желание остаться наедине с Шастуновым намерением что-либо выведать полезное для дела, потому что в душе он давно и бесповоротно решил, что Лопухина не может иметь иных мыслей и стремлений, чем он. Но все же он с явным недоброжелательством смотрел на молодого князя.

— Простите, — сказал он наконец. — Обязанности службы призывают меня.

Он сделал над собой усилие и с непринужденным видом поклонился князю.

— Как жаль, — протянула Наталья Федоровна.

Рейнгольд поцеловал ее руку и вышел. Несколько мгновений царило молчание.

— Князь Арсений Кириллович, — тихо начала Лопухина. — Подойдите ближе. Сюда. Вот так… Вы, кажется, не рады, что пришли?

Ее голос звучал печально и нежно. Этот очаровательный голос, такой глубокий и гибкий, проникающий в самое сердце.

— Я жалею, что пришел сегодня, — мрачно ответил князь. — Кажется, я был лишним, я помешал вам…

— Мальчик, милый мальчик, — с невыразимой нежностью произнесла Наталья Федоровна. — Он ревнует, он ревнует! — повторила она, низко наклоняясь к князю…

— Разве я могу ревновать! — дрожащим голосом произнес Арсений Кириллович.

— Не можешь, не можешь, не смеешь!.. — страстным шепотом сказала Лопухина, и ее обнаженные до локтя руки обвились вокруг шеи князя. — Милый, ревнивый, дорогой мальчик, — шептала она, крепко прижимая его голову к груди. — Я не выпущу тебя… Ты — мой…

Как утренний туман под лучами солнца, исчезли мрачные мысли Арсения Кирилловича. Восторг, бесконечный восторг, граничащий со страданием, охватил его душу… Огненный вихрь закружил его и сжег мгновенно и ревнивые мысли, и тревожные чувства…

Уже поздним вечером возвращался домой Арсений Кириллович. Он шел пешком, довольный и счастливый, уже мечтая о новом свидании с Лопухиной. Несмотря на поздний час, на улицах, прилегающих к Кремлю, и на площади перед Архангельским собором было шумно, суетился народ, горели факелы. Собор был освещен внутри. Это шли спешные приготовления к назначенному на завтра погребению покойного императора. Фасады домов украшались траурными материями. На площади воздвигались арки с траурными флагами. В соборе готовили гробницу в том месте, где был погребен царевич казанский Александр Сафагиреевич. Гроб с его прахом уже унесли.

Шастунов вспомнил, что ему тоже придется идти завтра в наряд, и вздохнул. Он устал от дороги, устал от волнений сегодняшнего дня, а завтра надо подниматься чем свет!

XI

Алексей Григорьевич Долгорукий в полной парадной форме, с голубой Андреевской лентой через плечо, торопливо и взволнованно вошел в комнату дочери Екатерины.

— Ну что же, образумилась? Пора, едем, — сердито сказал он.

Екатерина — высокая, стройная девушка в глубоком трауре — медленно повернула к нему похудевшее, бледное лицо с сурово сдвинутыми и горящими сухим, лихорадочным блеском большими глазами.

— Я не поеду, — резко сказала она. — Я уже говорила тебе, отец. Ты не отстоял для своей дочери подобающего места. Я не хочу унижений!

— Ты с ума сошла, Катерина, — воскликнул Алексей Григорьевич. — Чего ты хочешь?

— Я хочу, — ответила Екатерина, — чтобы чтили во мне государыню-невесту. Мое место с принцессами. Я не пойду с теми, кто еще так недавно целовали мою руку… Я такое же «высочество», как и принцесса Елизавета. Мое место рядом с ней.

— Ты уже не государыня-невеста, — сказал Долгорукий.

— Я государыня-невеста, и я умру ею, — ответила Екатерина. — Я не сойду со своей высоты. Унижайся ты, если хочешь. Я не унижусь…

— Послушай, Екатерина, — убедительным тоном заговорил Алексей Григорьевич. — Что было — то прошло. Надо начинать иную жизнь. И так уже жаловались на твою надменность. И так Бог весть что говорят про Долгоруких.

130