Бирон - Страница 133

133

Партия восстановления самодержавия.

Но какое бы удовольствие ни испытывал Остерман, слушая Рейнгольда, его лицо оставалось все так же бесстрастно. Он только изредка закрывал глаза и кивал головой.

— Бедная Россия, — произнес он наконец. — Настали трудные дни. Нам начинает грозить Швеция, император Карл становится все требовательнее. Я стар и слаб, а то я сам поехал бы к императрице.

Зачем, он не сказал. И вообще Рейнгольд не мог решить: чего же, собственно, хочет Остерман? Какой партии он придерживается? И что написать брату, по поручению которого он бывал у Остермана, сообщая ему свои наблюдения?

— Ну, Бог поможет, — произнес Остерман. — А мне опять хуже… Глаза горят. Ноги отнимаются и болят. Опять надо взять горячую ванну.

Рейнгольд понял, что ему пора уходить. Он встал.

— Заходите, граф, — сказал вице-канцлер. — Мне очень интересно знать, что творится у вас. Бедный больной старик, кажется, уже никому не нужен.

— Сочту за честь, господин барон, — кланяясь, ответил Рейнгольд.

После ухода Рейнгольда барон с легкостью и живостью молодого человека быстро сбросил одеяло, вскочил с кресла и подошел к столу. Он уселся у стола, придвинул лампу и начал торопливо писать. Он писал долго, не отрываясь, и на его тонких губах скользила усмешка. Кончив, он с видимым удовлетворением перечел написанное, запечатал, спрятал на груди, затем перешел опять в свое кресло, прикрыл ноги меховым одеялом и позвонил. Вошедшему лакею он слабым голосом приказал позвать баронессу. Когда она пришла, он указал ей место рядом с собой и тихо начал:

— Слушай, Марфутчонка, и запомни, что я скажу тебе. Я дам тебе важные поручения. В настоящее время только женщина, умная и ловкая, может сделать это. Ты Стрешнева, близка к Салтыковым — они родственники царицы, ты знаешь хорошо Лопухиных. Наталья Федоровна — умнейшая женщина. Чернышева — ближайший друг императрице. Одним словом, надо, чтобы это письмо (он вынул из-за пазухи небольшой, но довольно толстый пакет) было не позже завтрашнего дня доставлено императрице, — с особенным выражением добавил он. — Это трудно, — продолжал он. — К императрице никого не пускают; даже сестер она может принимать в присутствии Василия Лукича… Но где не сможет сам черт — сумеет женщина.

— Ты, однако, очень мил сегодня, Иоганн, — улыбаясь, сказала Марфа Ивановна.

Остерман поцеловал ее руку.

— Ну что ж, я попытаюсь. Я сегодня же повидаю Прасковью Юрьевну (Прасковья Юрьевна, сестра фельдмаршала, была замужем за генерал-поручиком Семеном Андреевичем Салтыковым). Постараюсь повидать и Авдотью Ивановну Чернышеву, — сказала Марфа Ивановна. — Может быть, это и не так трудно, — с хитрой улыбкой добавила она.

— О, женщины — великое орудие дипломатии, — улыбнулся Остерман, снова целуя руку жены.

Марфа Ивановна даже не спросила у мужа о содержании письма. Он вообще не любил никаких расспросов, а она привыкла к тому, что он вечно был окружен тайнами, и считала их неизбежными при его положении вице-канцлера.

XII

Настроение молодежи, так весело и радостно сопровождавшей Анну из Митавы, как императрицу великой страны, заметно изменилось. Странным и непонятным казалось им положение императрицы. Что это значит? Императрица в плену, она плачет, тоскует. Они сами тоже под каким-то надзором, словно в тюрьме. Неотступной тенью следует за государыней этот гордый, самовластный князь. Он даже остановился в этом дворце, предоставленном императрице. Изящный, самоуверенный, всегда сдержанный и остроумный, очаровательный собеседник, он мягко и настойчиво держит в своих руках всю власть. Он распоряжается караулами, он допускает или не допускает, по своей воле, к императрице ее родных, друзей, даже ее сестер и царевну Елизавету. Со своей неизменной улыбкой он, как тюремщик, присутствует при всяком свидании, разрешенном им. Дворец окружен солдатами, на всех окрестных улицах и по дороге в Москву — военные посты. Он говорит, что это почетный караул. Но для почетного караула их слишком много. Все челобитные, присылаемые на имя императрицы, направляются к нему. Он разбирает их, кладет резолюции и уже потом докладывает императрице все, что найдет нужным. А она со всем соглашается. Он не позволяет им съездить в Москву.

Что же это?

При дворе герцогини Курляндской они привыкли думать, что император российский всемогущ. Что власть его простирается, грозная и могучая, не только над его необъятной империей, но даже чуждые народы уважают его волю. И вот…

Молодой Артур глубоко задумывался, баронесса Юлиана фон Оттомар притихла, его сестра тоже. Право, им свободнее жилось при курляндском дворе.

Маленькая Юлиана грустила еще потому, что несколько дней не видела князя Шастунова.

Ариальд, как мышь, обегал каждый угол дворца, узнал всех лакеев и слуг, включительно до судомойки, знакомился с солдатами, разведывал от них, что происходит в Москве, и с запасом новостей и сплетен являлся по вечерам в комнату фрейлин и передавал все, что успевал узнать за день.

Авессалом поселился в каморке наверху, и эта теплая, но тесная каморка казалась ему раем по сравнению с сырым и темным подвалом в митавском доме герцогини.

Он был «без языка», так как не знал почти ни одного слова по-русски, но к его мрачной и вместе с тем жалкой фигуре скоро привыкла прислуга. Его приход на кухню всегда встречался веселым смехом и шутками, которых он, конечно, не понимал. Седой повар в белом колпаке дружески ударял его по горбу и при радостном хохоте дворни говорил с ласковой улыбкой:

133