Бирон - Страница 149

149

Никто не мог запретить императрице принимать своих придворных. Кроме того, женщины как-то не возбуждали особых подозрений у Василия Лукича. Герцогиня Мекленбургская чуть не жила во дворце.

Остерман, все еще, по его уверениям и уверениям его жены, тяжко больной, сейчас же воспользовался этой свободой сношений. Он направлял действия императрицы при посредстве своей жены, и особенно Чернышевой и Салтыковой. Указывал, кого из гвардейцев следует привлечь к себе, как держать себя по отношению к Верховному совету. Он одобрял ее и советовал осторожность и терпение. По его указанию она пожаловала камер-юнкерство Матвееву и Кантемиру, а потом и Гурьеву. Это все были ярые сторонники самодержавия, имевшие за собой много отчаянных молодых голов среди гвардейцев, мечтавших о фортуне, случае или просто ненавидевших верховников по тем или другим причинам, как, например, Кантемир ненавидел князя Дмитрия Михайловича из-за майората. И безусловно, все ненавидели и презирали ничтожного Алексея Долгорукова, наглого в счастье, трусливого в беде, корыстного и жадного.

Мало-помалу эта группа, благодаря милостям императрицы, уму Кантемира, интригам Рейнгольда и широким, безудержным кутежам графа Федора Андреевича, спаивавшего чуть не целые полки, все увеличивалась новыми и новыми членами и, наконец, по мнению Остермана, зорко за всем следившего, уже достигла значительной силы.

Он хорошо знал, что примерно с такими же силами Меншиков и Толстой возвели на престол Екатерину. Надо только в нужный момент собрать эту силу и неожиданно поразить растерявшегося врага. Старик знал каждый шаг друзей и врагов.

Верховники, хотя наконец и поверили его болезни (никого из них даже не допускали к Андрею Ивановичу), все же считали долгом посылать ему протоколы, указы, доклады при кратких секретных мемориях, обыкновенно составляемых Василием Петровичем, об общем положении дел.

Вице-канцлер внимательно все прочитывал и возвращал в совет доклады и указы неподписанными. Он ведь так плох, что не может держать в руках пера.

Об успехах среди сторонников самодержавия он знал подробно от Рейнгольда. О настроении шляхетских кругов — от своей жены, имевшей сведения от княгини Черкасской, а через Салтыкову — от ее брата-фельдмаршала, у которого постоянно собиралось шляхетство во главе с генералом Матюшкиным.

Искусный старик, казалось, держал в руках все нити интриги. Через жен он влиял на мужей, раздувая глупое честолюбие фельдмаршала Трубецкого, завидовавшего положению и популярности Долгорукого и Голицына, внушая Черкасскому, что он унижен верховниками, что ему надлежало бы быть канцлером и так далее.

Все эти меры имели успех, и, казалось, вице-канцлеру удалось всех натравить на Верховный совет. Казалось, его дальновидные соображения уже увенчались успехом.

В тиши своего кабинета, сидя перед камином, вице-канцлер мечтал с закрытыми глазами о своем грядущем величии.

Императрица, по-видимому, все больше и больше проникалась его советами и решимостью к предстоящей борьбе.

Горделивые мечтания Остермана были нарушены приходом его жены. Она приехала из дворца, видимо, взволнованная.

— Ну, что там? — спросил Андрей Иванович, целуя ее руку.

— Я ничего не понимаю, — начала баронесса.

— Моей маленькой Марфутчонке ничего и не надо понимать, — с улыбкой ответил Остерман. — Ей следует только быть внимательной и исполнять со своим обычным женским искусством поручения своего старого мужа.

— Это не мало, — отозвалась Марфа Ивановна.

— Это очень много, — сказал Остерман, снова целуя ее руку. — Но в чем дело?

— Я до сих пор думала, — начала баронесса, — что князь Черкасский ненавидит Дмитрия Голицына, князь Трубецкой — фельдмаршалов, а генерал Матюшкин, свойственник и любимец государыни, стоит на ее стороне против всего Верховного совета.

— Ну, да, — нетерпеливо произнес Остерман. — Он же подал особый проект…

— Ну, так я должна сказать, что они, должно быть, помирились, — сказала баронесса.

— Что? — в изумлении спросил Остерман.

— Да, — повторила баронесса. — Они все трое были сегодня у императрицы. Был и Василь Лукич. Я сама видела своими глазами, как они дружески беседовали… Я сама слышала своими ушами, как Матюшкин сказал Василь Лукичу: «Дмитрий Михалыч прав. Надо нам соединиться всем вместе — и сговоримся. Мы не поняли друг друга. Но теперь Дмитрий Михалыч знает, что мы не враги Верховного совета…»

«Вот что, — думал Остерман, и его сердце упало. Если это так, то, кажется, я захвораю на самом деле».

Но голос его был ровен, когда он громко спросил:

— Что еще?

— Они все вместе вошли к императрице и очень долго были там, — говорила баронесса. — Герцогиня Екатерина сказала, что вчера у Головкина Дмитрий Михалыч уж очень был дружен с генералом Матюшкиным…

«Ужели Дмитрий Михалыч перехитрил меня? — думал Остерман. — Но мы еще посмотрим… только бы не отступила императрица».

— Ты видела после этого "императрицу? — спросил он.

— Нет, — ответила баронесса. — Она выслала к нам своего маленького пажа сказать, что мы не нужны.

— А те уехали?

— Они, по-видимому, прошли на половину к Василь Лукичу, — ответила Марфа Ивановна.

— Кто сегодня дежурный? — спросил Остерман.

— Граф Левенвольде, — ответила Марфа Ивановна.

— Хорошо, благодарю, — произнес Остерман. — Все, что ты сказала, важно, но не страшно. А теперь, дорогая Марфутчонка, — закончил он, — я бы хотел немного подремать здесь. Я плохо спал ночь.

149